Колесников Александр. В память достойному человеку. Мастер народного костюма
ПОДВИЖНИК
Писать о Народном мастере России Александре Колесникове сложно. Слишком велик соблазн упростить его личность, свести всё к одной всепоглощающей страсти. Он и вправду был на редкость цельным человеком, но никак не фанатиком, подчинившим жизнь единственной идее.
При знакомстве он показался мне удивительно мягким, тёплым и очень надёжным. Окладистая борода, шапка длинных волнистых волос, а под ней – синие внимательные глаза и добрая улыбка. Ни дать ни взять – былинный богатырь. Особенно в своей любимой алой далматике – длинной, ниже колен тунике, парадном одеянии новгородских князей, которое носили поверх всей одежды. Казалось, он каким-то чудом перенёсся из тех времён, обдавая окружающих волнами душевного здоровья и странного, почти забытого доверия к окружающим. О допетровской Руси он мог рассказывать часами, если чувствовал в собеседнике хоть искорку интереса. Говорил об особенностях кроя и расцветки сарафанов, о секретах сохранения женского здоровья и об узорах-оберегах, о том, как растили деток и обрабатывали волокно… А ещё любил пройтись по Москве в русском костюме и красных остроносых сапогах, сшитых на заказ в театральных мастерских Большого театра, вызывая у прохожих всю гамму чувств, от опаски (не чокнутый ли?) до искреннего восхищения. Считал, что именно народной должна быть праздничная одежда россиян. Искренне сокрушался, видя зимой девчонок в тоненьких джинсах или отчаянном мини, над которым поблёскивает голая поясница: «Господи, как же они рожать-то будут?..»
Однако русская культура в сознании Колесникова всегда была неотъемлемой частью культуры мировой. Он поддерживал отношения с русскими и сванами, поляками и евреями, французами и китайцами. Во время грузино-осетинского конфликта 2008 года буквально прирос к телевизору. Переключаясь с канала на канал, ловил выпуски новостей, а в промежутках взволнованно рассуждал, как беззащитен Цхинвал, расположенный в котловине, которая отлично простреливается с грузинской территории. Казалось, в городе у него остались близкие друзья. На самом деле Александр просто не мог смириться с тем, что тысячи человеческих жизней стали разменной монетой большой политики.
К нему тянулись самые разные люди – духовенство и атеисты, ревнители старины и «джинсовые мальчики», уборщицы, учителя и «новые русские», ибо больше всего он ценил в человеке личную порядочность, уважение к своим корням и профессионализм. А ещё – лёгкую сумасшедшинку, способность безоглядно отдаваться любимому делу. То, чем в полной мере обладал сам.
Александр Колесников был человеком редкого обаяния. Через пару часов беседы с ним любому казалось, что они стали, как минимум, близкими приятелями. А поскольку не в обычаях мастера было отталкивать от себя людей, кое-кто и через несколько лет знакомства считал, что имеет дело с добродушным словоохотливым чудаком, который увлечён русским ткачеством и костюмом, много знает и готов делиться своими знаниями со всеми желающими. Нужен был особый случай или воля самого Александра Яковлевича, чтобы за маской балагура-жизнелюба проступил волевой боец, презирающий фальшь и не прощающий лжи.
Только спустя многие месяцы после нашего знакомства я начала понимать, каких огромных духовных усилий стоило Александру Колесникову это умение беззаботно радоваться жизни и доверять людям. Сохранение русского узорного ткачества было не только его радостью, увлечением, смыслом жизни, но и тяжёлым крестом, который он нёс до последней минуты. Колесников знал, что ни один народ не сможет выжить без собственных исторических корней – и делал всё возможное, чтобы эти корни сберечь. Однако ни разу за всю его немалую жизнь эти усилия не совпали с волей советских, а затем российских властей. Те всегда видели русский народ в роли серого безликого цемента, предназначение которого – скреплять многонациональную мозаику огромной империи. В последние 10 лет жизни Александр Яковлевич уже осознал невыполнимость своей миссии, а потому очень скупо посвящал окружающих в перипетии своей борьбы за сохранение уникальной коллекции костюмов…
Пережитые испытания не сделали его мизантропом, но превратили в одинокого бойца, тщательно оберегающего свою независимость ото всех, в том числе – и от ближайших друзей. Да, он всегда откликался на просьбу о помощи и порой по-детски обижался, если его предложение отвергалось. Готов был ради доброго знакомого преодолевать немалые трудности – однажды зимой несколько часов водил меня по старому Серпухову, хотя сам в ту пору из-за разрыва связок колена передвигался исключительно на костылях. Но в то же время старался не связывать себя никакими долгосрочными обязательствами. Порой неожиданно исчезал на несколько дней, а то и недель (мобильников ещё не было), и на все упрёки отвечал: «Чего волноваться? Всё в воле Божьей»…
Однажды после очередной горькой тирады о неправедности священников я спросила: «Кому ж тогда верить?» Колесников ответил неожиданно спокойно и твёрдо: «Богу». Со временем я поняла: именно вера в промысел Божий и готовность принять любой поворот судьбы как благо помогала ему удерживаться от отчаяния. А поводов для него хватало.
…Я познакомилась с Александром Колесниковым в 1994 году, когда он уже мог выпрямиться во весь свой немалый рост, отбросив необходимость маскироваться под «рядового советского человека». Хотя, казалось бы, привычку к мимикрии маленький Саша буквально всосал с молоком матери-дворянки, а потом бессознательно закрепил, живя с двух лет у бабушки в послевоенном Ленинграде... С мужским воспитанием ему вообще не повезло. Отец погиб на фронте до рождения сына, в конце 1942 или начале 1943 года, а все мужчины маминого рода Сахновских сгинули в тюрьмах и лагерях. На воле остался только дедушка Павел Григорьевич, кадровый офицер царской армии, перешедший на сторону большевиков и умерший дома в январе 1942 года, в первую блокадную зиму.
Уже в детстве мальчик хорошо знал, о чём можно, а о чем нельзя говорить с посторонними людьми. Но, в отличие от многих, знал не только это. Таясь от чужих, большая и дружная семья Сахновских хранила остатки дореволюционного уклада жизни, включавшие не только красоту общих чаепитий, традиции чтения вслух и непременного рукоделия, но и уважение к людям (даже если человеку 3-4 года от роду), и стремление служить своему народу, и непостижимый сегодня пиетет перед личной тайной. В нашу последнюю встречу, пролистав какую-то литературоведческую книжку, Александр Яковлевич вдруг признался, что с детства приучен не читать чужих писем, даже если они опубликованы. «У нас всю почту клали на трюмо в коридоре, и каждый брал только своё, – произнёс он и, подумав, добавил: – Даже в семейной жизни я не терпел вмешательства в свои личные дела. Потому и остался один».
Когда Саше исполнилось 5 лет, дворянки-рукодельницы начали передавать внуку и племяннику свои знания. Почему ему? Ни у кого из тётушек своих детей не было, большинство из-за постоянных преследований и страха не смогло даже создать семью. (Генофонд России истреблялся и таким способом…) А знания – были. Их юные дворянки получили в конце XIX – начале ХХ века на курсах традиционных народных ремёсел, которые на собственные средства открывала императрица-мать Мария Феодоровна. Так она пыталась возродить рукоделие и дать заработок женщинам губерний, страдавших от неурожаев. В 30-40-е годы, когда бывших дворян не брали на госслужбу, тем самым лишая средств к существованию, именно рукоделие позволило семье выжить…
Мальчика посадили за маленький ткацкий стан – и тем самым определили его судьбу. Впрочем, судьбой ткачество стало намного позже. Пока же Александр радовал близких успехами в учебе (в 15 лет он даже вышел в финал всероссийской олимпиады по русскому языку), в середине 50-х дважды ездил с тётушкой, певицей ленинградского Малого оперного театра Ксенией Павловной Сахновской в фольклорные экспедиции по деревням русского Севера. На всю жизнь запомнил городской мальчик обряд сватовства на Вологодчине. Белой ночью скользила по реке лодка, освещённая факелами, в которой жених с дружками плыли в деревню невесты. Далеко вокруг разносились певучие свадебные песни…
В 16 лет, после окончания школы, мать вызвала юношу к себе в Москву. Но в новой семье, где подрастал сводный брат, Александр почувствовал себя чужим – и, возможно, впервые проявил характер. В Ленинград, как ни звали, не вернулся. По желанию матери, пошел учиться в технический вуз, но не на дневное, а на заочное отделение, и одновременно начал работать. А в 18 его призвали в армию – в артиллерию. Вскоре умелого артиллериста откомандировали из части под Астраханью на флот, на одну из первых советских атомных подлодок…
Ещё во время срочной службы Александр поступил в Львовское высшее военно-политическое училище на факультет военной журналистики. Учёба шла успешно, но за несколько месяцев до защиты диплома крепкого парня внезапно подкосила непонятная болезнь. Трудно гадать, что было бы, если бы к тому времени Колесников ушел «на гражданку». Сам он говорил, что к середине 90-х годов из ребят, вместе с ним служивших на подводной лодке, в живых не осталось уже никого. Но военные врачи быстро поняли: причина болезни – облучение, полученное во время плаваний. Два года лечения в военных госпиталях и санаториях плюс богатырское здоровье позволили юноше не только выкарабкаться, но и отказаться от инвалидности. Однако из училища его комиссовали без диплома. Пришлось начинать всё сначала – уже на факультете журналистики МГУ.
Практически одновременно с этим, в конце 60-х годов, Колесников возобновил свои поездки на Вологодчину, туда, где бывал с тётушкой. Вряд ли это стремление прикоснуться к корням было случайным: 60-е годы – расцвет «деревенской» прозы… Перемены, произошедшие в северной деревне за 10 с небольшим лет, потрясли его. Не было ни нарядных праздничных одежд, ни старинных обрядов. Молодёжь, получив долгожданные паспорта, уехала в город, привозя оставшимся старикам дешёвый ширпотреб. Но ещё живы были знающие люди, любящие свое ремесло. В одной из деревень молодому человеку даже устроили «экзамен на профпригодность»: заперли в пустой избе, наказав заправить полуразобранный ткацкий стан. Через четыре дня Александр сообщил, что задание выполнено. «Открыли они дверь, – вспоминал он, – вошли, и старики стали все подклеты, все половицы внимательно проверять: нужно было убедиться, не приходил ли кто, не помогал ли, вдруг где-то какой ход есть. Всё это было торжественно-молча, несколько сурово, и вместе с тем для меня приятно и радостно. Наконец всё хорошенько проверили, женщины посмотрели, как заправлено и пробрано, - у меня заткано было на стане сантиметров двадцать, - и вдруг старики подняли меня на руки и стали подбрасывать к потолку. Вот тут мне стало немножко страшновато, потому что, хоть возраст их и приличен был, но силой их Всевышний и в том возрасте не обидел - я летал под самую матицу. Потом меня каждый облобызал, и на следующее утро повезли на лодке, куда мне нужно было дальше…»
Тогда Александр Колесников уже понял, что хочет посвятить жизнь русскому ткачеству. Последние сомнения рассеял случай, произошедший в 1970 году. Остановившись однажды на ночлег, он узнал, что в деревне осталась только одна старушка, умевшая ткать. Пообщавшись с ткачихой, Александр собрался уходить. Но она не хотела отпускать гостя с пустыми руками и отправила в огород собрать ягод. «Пошёл я за этой горсточкой ягод, – вспоминал Александр Яковлевич, – возвращаюсь... а когда уходил, дверь осталась приоткрытой, поэтому вернулся я бесшумно. Бабуля сидела так же, как я её оставил, за ткацким станом, ткала половичок, но смотрю: что-то она не то делает. Нужно пробрасывать, чтобы половик увеличивался, а у неё уменьшается... Постоял я так некоторое время, постоял и тихонько ушёл из сеней. Потом постучал ногами по крыльцу, громко топая, прошёл по коридорчику, вошёл, покашляв, и спрашиваю: “Что это, аль не тот узор?..” Она и говорит: “Да узора-то никакого нет, просто подруги моей не стало, а она помогала мне навивать основу. Не ткать я не могу. Поэтому при людях днём-то я тку, а ночью разбираю”.
Это так сильно меня за живое задело, – признавался мастер. – Можно ли понять судьбу нашей русской, не греческой, а северной Пенелопы? Та мужа ждала, а эта - чтоб люди добрые видели: пока жива она - живо её ремесло. Именно там, у этой бабушки понял я, что, возможно, один остаюсь, кто владеет всеми тонкостями ткацкого ремесла и многое про него знает. После встречи с этой бабушкой решил я нести свои знания людям».
С тех пор молодой человек зажил двойной жизнью. Работал и учился, как многие советские люди. Но каждый год в собственный отпуск он уходил всё дальше и дальше на северо-восток европейской России – туда, где дольше других сохранялись традиционные ремёсла. Опрашивал старых мастериц, пересчитывал нити, зарисовывал особенности кроя и схемы узоров, собирал рецепты красителей. А потом дома, в комнате коммуналки, ставил ткацкий стан на спортивные маты, чтобы меньше стучал, и по ночам пытался воспроизвести увиденное с точным соблюдением технологии. При этом Александр никогда не покупал старинные вещи у их владельцев, ибо был убеждён: вещь должна жить там, где она появилась на свет…
Вскоре пытливый исследователь завоевал доверие староверов, которые и при советской власти смогли сохранить в потаённых таёжных селениях основы допетровской культуры. С тех пор границы его экспедиций отодвинулись далеко за Урал. Характерно, что до конца жизни он очень осторожно рассказывал о своих встречах с этими людьми. Никогда не называл ни станций, до которых брал билет, ни областей, по которым вели его проводники, ни имён людей. Больше всего он боялся невольно раскрыть их местопребывание. Зато охотно рассказывал об особенностях быта этих людей и с полным доверием относился к их самым неожиданным предложениям.
Однажды, уже в конце 90-х, ему пришлось на себе испытать процедуру лечения в… печи. В одной из поездок он вместе с семьёй, у которой остановился, поехал косить сено на болоте, провалился в ледяную воду и сильно простудился. Когда стало ясно, что дело плохо (гость начал бредить), хозяева хорошенько протопили русскую печь, выгребли из неё угли и дали чуть-чуть остыть. Александра раздели догола, положили на широкую доску и четыре женщины, подняв доску, ловко засунули его в печь головой вперед. Подержали немного, вытащили, дали отдышаться, и дважды повторили процедуру. После этого пациента завернули в тулуп, напоили чаем и уложили на полати. Болезнь отступила…
Общительный Александр недолго оставался энтузиастом-одиночкой. Вскоре появились первые ученики. В это же время начали уходить в мир иной тётушки, оставляя любимому племяннику в наследство остатки фамильных ценностей. Появились деньги, на которые можно было купить нитки, заказать знакомому столяру ткацкий стан, арендовать (разумеется, нелегально) помещение в доме культуры для занятий с учениками. Особенно ценил Колесников мужчин, решивших заняться ткачеством (по своему опыту он знал, что для современной женщины это – слишком тяжёлая работа). Во время обучения он даже платил им стипендию, а после дарил ткацкий стан. «Будет он ткать, не будет, попозже как-нибудь будет ткать – это уж как получится, – рассуждал Александр Яковлевич. – По крайней мере, умение это у него есть, и на чем это умение реализовать, тоже есть. Может, не он, так сын его или внук ткать будет». Сколько таких ткацких станов разошлось по России, Колесников не считал. А вот счёт учениц, освоивших технологию шитья русских рубах и сарафанов, точно пойдёт на многие сотни. Но – позже…
В середине 70-х годов у Колесникова возник замысел оригинального музея русского костюма. Он знал, что максимальный срок жизни растительных волокон (льна, конопли, крапивы), из которых ткалось большинство тканей, при бережном хранении – 200 лет, а при повседневной носке – в разы меньше. (Животные волокна – шерсть и шёлк – сохраняются намного дольше.) Продлить этот срок в условиях музейного хранения возможно, но очень дорого. Кроме того, Александр Колесников был убеждён: музейные экспонаты мертвы. Костюм должен жить на людях, а не на манекенах. Поэтому музей должен был стать не только местом показа одежды XIX – начала ХХ века, но и мастерской, в которой мастера воссоздавали бы аутентичные костюмы различных эпох, а посетители могли не только приобрести сарафан или рубаху, сшитые по старинной технологии из ткани фабричного производства, но и попробовать освоить азы того или иного ремесла.
Чтобы приобрести опыт музейной работы, Александр несколько лет проработал в крупных московских музеях. К концу 70-х был готов проект здания, напоминающего сказочный терем. Идею Колесникова поддержали многие видные деятели культуры, в том числе академик Д.С. Лихачев. Но первый секретарь московского горкома КПСС В.Гришин был категорически против – и его голос оказался решающим. Чувствующая близкий конец партийная элита с маниакальной последовательностью оберегала своё эфемерное детище под названием «советский народ» и на корню пресекала любые попытки развития русской национальной культуры. Видимо, по этой же причине Александр, окончив аспирантуру МГУ, так и не смог защитить диссертацию по «Слову о полку Игореве», хотя несколько раз менял и научных руководителей, и формулировку темы.
В это же время в столице создаётся новый государственный музей – декоративно-прикладного и народного искусства. Колесникова приглашают туда работать, и он соглашается, понимая: это – реальный шанс хотя бы частично осуществить свои мечты. Увы, шанс оказался призрачным. Музей был открыт летом 1981 года, и тут же стала ясна его интернациональная направленность. (Недаром даже в названии слово «народное» поставлено на второе место!) Русскому крестьянскому (то есть истинно народному) искусству в нём был отведен всего один зал, а уникальные умения Александра и вовсе оказались никому не нужны. К примеру, ткацкий стан, представленный в экспозиции, так и остался в нерабочем состоянии, несмотря на неоднократные предложения мастера заправить его.
Вскоре Колесников заметил на старинных дагестанских коврах моль, доложил об этом начальству и понял, что руководство музея не заботится даже о надлежащем хранении тканых вещей. Конфликт быстро обострился, одна неудача наложилась на другую, и это привело Александра к тяжёлому нервному срыву. В итоге – инвалидность по психическому заболеванию.
«Когда меня сделали инвалидом, то я, как сумасшедший, мог уже заниматься, чем угодно, – посмеивался Александр Яковлевич. – Теперь я искренне признателен им за то, что так произошло, потому что с тех пор уже много-много лет я живу спокойно, ни от кого не прячусь, обучаю желающих ткачеству, вышиванию, шитью русской национальной одежды – в общем, живу интересно и хорошо».
Эти слова Колесникова я записала летом 1994 года, в ту недолгую пору, когда действительно казалось, что главные трудности позади. В середине 80-х, когда начали появляться первые кооперативы, мастер действительно воспрянул духом. Вместе с единомышленниками регистрирует художественно-производственный кооператив «Истоки» и начинает активно пропагандировать свои идеи. Колоритного бородача в русском костюме с красивой, образной речью всё чаще приглашают в телепрограммы и на радио, о нём пишут в печатных СМИ. Одновременно кипит захватывающая работа по возрождению всё новых и новых моделей сарафанов и рубах. Совместными усилиями создаётся выставочная коллекция, состоявшая более чем из 40 аутентичных комплектов одежды, а также набойных досок, отрезов вытканных вручную узорных тканей и тканых предметов быта (скатертей, салфеток, полотенец, столешников). Всё чаще проходят выставки, причем не только в России, но и за рубежом – в Турции, Венгрии, Польше, Швеции, Китае… Разглядывая узорные рукава рубах, посетители и подумать не могут, что перед ними – не вышивка, а многоцветные тканые вставки, гораздо более ранний способ украшения одежды.
В начале 90-х годов энтузиастам удалось выиграть конкурс на право пятилетней льготной аренды нежилого помещения – до этого вся работа шла по квартирам. Правда, особо развернуться в этом «помещении» (на деле – однокомнатной квартирке с отдельным входом на первом этаже жилого дома, глядящего окнами на МКАД) было сложно. Большую часть площади сразу же заняли коллекция и запас сырья. Но и это казалось тогда победой, знаком признания. Мастерская получает заказы. Наиболее престижные – воссоздание обивочной ткани для московского дома-музея Л.Н.Толстого в Хамовниках и коллекция крестьянской одежды для музея-усадьбы А.Н. Островского «Щелыково». Появляются и частные заказчики. Сам Колесников вместе с ближайшими соратниками удостоен звания Народный мастер России. Он проводит многолетние циклы семинаров по русскому костюму и ткачеству на основе фондов провинциальных краеведческих музеев. Еще одно свидетельство успеха – мастера приглашают преподавать ткачество в Суздальское реставрационное училище.
Вокруг мастерской объединились молодые люди, у многих были семьи. Именно для детей соратников Александром Колесниковым была разработана восьмилетняя программа приобщения городских ребятишек к традиционной русской культуре. В её окончательном варианте, который появился на рубеже веков, перечислено 36 (!) направлений деятельности – от плетения из бересты и различных техник вязания до церемонии приёма гостей. «Некоторые из моих учеников уже к 15-16 годам фактически стали мастерами узорного ткачества или шитья русского костюма. Но их умения никому не были нужны, и ребятам пришлось избрать другие специальности», – сетовал позже Александр Яковлевич.
Невостребованность власть имущими – вот, пожалуй, главная причина неудач, преследовавших мастерскую Колесникова. Тот же 1994 год стал переломным в её судьбе. Сам мастер связывал начало проблем с осенней выставкой в Венгрии. Экспозиция была частью культурной программы, приуроченной к визиту Б.Н. Ельцина на совещание СБСЕ, поэтому открывать её должна была супруга президента. Однако на вернисаже Н.И. Ельцина не появилась. Возможно, это действительно было истолковано кем-то как знак немилости. Другой причиной негласной блокады могла стать и слишком активная, по мнению властей, борьба за создание музея русского костюма в то время, когда правящая элита дружно тянула страну «в Европу». Вдобавок ко всему, на обратном пути, во время спешной погрузки экспонатов в вагон поезда, Александр повредил мениск. Лечение затянулось…
Начались сложности и с помещением. Вопреки договору, руководство Северо-Восточного округа столицы резко повышает арендную плату. Колесников протестовал (семейные средства кончались, так что платить было попросту нечем). В ответ ДЭЗ отключает воду и электричество. В результате мастерская вынуждена покинуть помещение за год до окончания срока аренды. Вскоре заканчивается и контракт мастера в Суздале.
Чтобы спасти коллекцию, оказавшуюся в сырых, неотапливаемых гаражах доброхотов, он берётся за работу в центрах детского творчества, разворачивая там экспозиции русского народного костюма. Помимо зарплаты себе и одному-двум сотрудникам, он просил достаточно просторное помещение, чтобы можно было разместить экспонаты, поставить столы, ткацкие станы и обязательно банкетки, на которых юные ткачи должны были отдыхать после 15-20 минут работы за станом. Тут-то и пригодилась разработанная программа. Впрочем, она же (точнее, нежелание мастера поступиться интересами детей), и становилась причиной увольнений.
В мастерскую Александра Колесникова дети могли прийти, когда хотелось, заняться на выбор любым из доступных им видов деятельности или просто помогать младшим товарищам. Все посещения фиксировались в журнале с единым списком обучаемых. Приходящих принимал дежурный преподаватель, а остальные учителя подходили ко времени заранее оговорённых встреч со своими учениками. Достижения детей фиксировались в личных рабочих дневниках. Разумеется, такая методика шла вразрез с обычной деятельностью педагогов дополнительного образования, которая жёстко регламентируется такими понятиями, как «наполняемость группы» и «количество часов». Однако на первых порах руководители центров закрывали на это глаза. Расчёт был прост: потратив немалые силы на создание экспозиции и налаживание работы с детьми, мастер не захочет уйти и согласится на подведение своей деятельности «под единый знаменатель». Поэтому дальше повторялся стандартный сценарий: после нескольких месяцев относительно спокойной работы и получения детьми кипы дипломов со всевозможных выставок руководство начинало закручивать гайки – к примеру, требовало впустить в помещение другие студии, поскольку остальные педагоги работают в классах по очереди. Однако в ответ Колесников сворачивал работу и искал новое пристанище.
Некоторые, наблюдавшие за ситуацией со стороны, расценивали такое поведение солидного мужчины как чудачество, блажь, нежелание идти «в ногу со временем». Зачем вообще связываться с государством? Поставь на поток производство тканых салфеток и шитьё сарафанов, наладь сбыт – тут тебе и деньги, и помещение. Именно так поступили некоторые давние ученики Колесникова, живущие в провинции – и не прогадали.
Александр Яковлевич решительно отклонял подобные предложения. Объяснял отказ просто: качественная ручная работа не может стоить дёшево. Даже если шить русский сарафан из фабричной ткани на швейной машинке, многие операции всё равно можно сделать только вручную, а это сильно увеличивает стоимость работы. Желающие приобрести традиционную русскую одежду были всегда. Но всегда это были единицы, готовые заплатить за комплект цену, соизмеримую с ценой на продукцию ведущих домов моды. А опускаться до ширпотреба с элементами «a la rus» не хотел ни сам мастер, ни его ученики. Поэтому единственным способом заработка были курсы шитья русской одежды, которые мастер и его ближайшие сподвижники вели, если удавалось собрать группу. Колесников вкладывал в эти занятия всю душу, потому что был убеждён: лучшая одежда для человека – та, что сшита своими руками или руками близких людей. Но прокормить мастерскую эти курсы не могли…
В начале 1999 года в столичном выставочном зале «Красные палаты» с успехом прошла последняя московская выставка мастерской. Правда, тогда никто не думал о конце. Примерно через год сарафаны Колесникова произвели фурор на Неделе высокой моды Вячеслава Зайцева. Знаменитый кутюрье пригласил мастера в Ярославль для участия в программе, посвященной 990-летию города. Однако буквально накануне отъезда на Колесникова наезжает иномарка без номеров. Его сбивают на высоком тротуаре около собственного дома, на глазах соседей. Вместо выставки – больничная палата, травма руки и разрыв связок коленного сустава. Итог – костыли и новая инвалидность, теперь уже бессрочная. Кто и зачем наехал на Александра Яковлевича, милиция так и не выяснила…
Понимая, что на ведение активной деятельности сил уже нет, мастер пишет письма во все инстанции с просьбой выделить помещение в Москве либо под постоянную экспозицию, либо хотя бы для нормального хранения коллекции, но получает отказы. И одновременно 25 сентября 2000 года Президентом России был подписан указ о присвоении Александру Яковлевичу Колесникову звания Заслуженного деятеля искусств РФ, а четырём его сподвижникам, Л.Н. Вавилову, Л.А. Запылаевой, В.И. Ивановой и С.И. Садовому – звания Заслуженного художника РФ. Это выглядело как насмешка над их просьбами. Пережить её удалось не всем: вскоре от сердечного приступа умирает самый молодой, Леонид Вавилов, а через некоторое время не стало Виктории Ивановой.
На рубеже XXI века Творческая мастерская Александра Колесникова практически перестала существовать. Сподвижники нашли постоянные места работы, которая отнимала большую часть времени и сил – надо было кормить семьи. Но сам мастер не прекращал исследовательского труда. Одним из последних проектов стало воссоздание узора ткани, обгоревшей в Новгороде ещё в XIII веке. (Её фрагмент сохранился в болотном иле, а следы минеральных красителей были отчётливо видны на снимке, сделанном в инфракрасном и рентгеновском облучении – его ксерокопию мастеру подарили археологи.) Однако огромный труд по расчёту и тканью сложного рисунка принёс одни неприятности. Узор сплетался из древних солярных знаков, похожих на те, что много веков спустя стали эмблемой фашистов. Из-за этого сходства мастеру даже грозили судебным преследованием.
В начале 2000-х годов Александр Яковлевич Колесников пытается сберечь коллекцию, проводя длительные выставки в провинциальных музеях. По нескольку месяцев работает в Скопине, Касимове, Серпухове, Подольске, почти год – в подмосковной Кашире… И везде видит одно и то же: неподдельный интерес жителей к русскому костюму – и глухое сопротивление властей любым попыткам мастера закрепиться. Поэтому отовсюду, рано или поздно, приходилось возвращаться домой. А там, в однокомнатной квартире, – шаткие штабеля коробок до потолка вдоль узких проходов к кухонной плите да дивану. В это время он нередко подсмеивался над собой, сообщая, что нашёл ту или иную вещь «в коробке, которая на лысинку упала». Хотя на самом деле было не до смеха…
В конце 2005 года 62-летний мастер делает последнюю попытку переломить ситуацию. Он продаёт квартиру в столице и на вырученные деньги покупает в Ростове Великом просторный дом дореволюционной постройки, но со всеми удобствами. Поначалу всё складывалось вроде бы неплохо: ростовчане отнеслись к новому жителю с интересом, в мае 2006 года в местном Кремле открылась большая выставка, которая с успехом шла до октября. Снова пресса, упоминания на телевидении и радио… Но как только схлынула волна новизны, стало понятно, что никаких перспектив ни для создания постоянной экспозиции, ни для набора новых учеников в Ростове нет. В маленьком райцентре Ярославской области, где цены на продукты порой выше московских, а средняя зарплата в разы ниже, не было энтузиастов, готовых во имя идеи рисковать шатким благополучием семьи. Зато попытки поживиться за чужой счёт со стороны привыкших ко вседозволенности местных чиновников били гораздо больней, чем козни их московских коллег: в городе, где все всех знают, каждая мелочь на виду. А попустительствовать мздоимцам Колесников не умел и не хотел.
Переезд не принес Александру Колесникову удовлетворения. Да, коллекция была теперь в относительной безопасности, укрытая на сухом чердаке от вездесущих прожорливых мышей, но – никто из власть имущих по-прежнему ею не интересовался. Покоя оказалось даже в избытке, но это был покой заключения, изредка нарушаемый долгожданными гостями… Москва, а вместе с ней и многочисленные знакомства оказались гораздо дальше, чем думалось до переезда. Поездки в столицу «на перекладных» отнимали слишком много сил, а комфортабельный экспресс оказался попросту не по карману. Газеты приходили порой через неделю, и даже любимый телеканал «Культура» можно было скорее слушать, нежели смотреть. В последнее время мастер невесело шутил: «На кого мне жаловаться? Сам себя на поселение сослал…»
Неумолимо накатывала старость. После закрытия выставки Александр Яковлевич несколько месяцев потратил на то, чтобы перенести часть привезённого имущества на чердак и расчистить место для ткацкого стана. Мечтал, что начнёт ткать потихоньку, для себя. Но когда всё было готово, понял: в одиночку засновать основу ему уже не под силу – ослабло зрение, плохо слушалась правая рука. Пришлось довольствоваться тем, что было еще доступно: редкими заказами на шитьё сарафанов, изготовлением на продажу мелких украшений из бисера. Мастер был рад любой возможности поработать с детьми, с воодушевлением рассказывал об успехах школьного фольклорного ансамбля на региональных конкурсах. Но это были лишь кратковременные консультации: Колесников не мог и помыслить о том, чтобы отобрать хлеб у местных педагогов, перед подвижническим трудом которых преклонялся.
Полудеревенский быт тоже преподносил сюрпризы. В доме то и дело что-то ломалось или подгнивало; зимой, прежде чем выйти на улицу, нужно было расчистить дорожку до калитки, а то и сколоть наледь с крыльца. Да и передвигаться по городу было непросто: после того, как власти избрали для Ростова Великого статус «городского поселения», там практически перестали счищать снег с тротуаров. Впрочем, все невзгоды мастер встречал спокойно: знал, что это – испытание, которое нужно пройти достойно. Слава Богу, что среди соседей нашлись люди, которые поддерживали его, помогая преодолевать трудности.
Александр Яковлевич Колесников обрёл покой на безымянном поле, засеянном льном: там, согласно последней воле, ближайшие ученики развеяли его прах. Ему не удалось создать музей русского костюма, не удалось убедить власти в необходимости поддержки традиционной русской культуры. Но своей подвижнической 40-летней деятельностью он помог тысячам людей осознать свою национальную принадлежность, убедил в красоте русского костюма, привил им интерес к народным ремёслам, из рук в руки передал то, что знал и умел сам. Значит, традиция всё-таки не прервалась, и приёмы русского узорного ткачества продолжают жить в руках и душах учеников Мастера.
Екатерина Зотова
2011 год
